Обрыньба Н.И. советский живописец, член Союза художников СССР. Военный художник студии М.Б. Грекова Жизнь Николая Ипполитовича Обрыньбы так богата событиями, что правдивое и безыскусное ее описание могло бы сойти за приключенческую повесть. Но, закручивая один захватывающий сюжет за другим, судьба вовсе не готовила почву для заключительного торжества героя. В те суровые довоенные и военные годы он рисковал всем, ничего не ожидая взамен. Из нашего относительно благополучного времени трудно даже представить, какое жизненное обеспечение требовалось от художника для сохранения своей творческой позиции, еще труднее понять, как можно было помнить об искусстве, когда шел бой за физическое и нравственное выживание — твое, твоих близких, друзей, народа, Родины. Зимой 1941 года в пересыльном лагере военнопленных художник рисовал умирающих, сам будучи на грани смерти. Пленных держали без воды, и вот незнакомый солдат протягивает ему ложку снега, добытую с риском для жизни. Художник отказывается: ему нечего дать взамен. Но солдат настаивает: «Ешь, тебе нужней, может, твои рисунки сохранятся, и люди не скажут, что мы предатели». Сегодня, повстречав эти наброски на выставке, остановимся ли мы перед ними? А ведь за их поверхностной эскизностью стоит невыразимость бездны, в которую было брошено искусство, где оно должно было сгинуть и где все же выстояло. Как странно: нам кажется обделенным человек, не восхищающийся Данте, и мы же можем спокойно пройти мимо этих свидетельств из настоящего ада. Но вот парадокс — эти и подобные им произведения времен Великой Отечественной войны, будучи по существу чем-то принципиально новым, образцами невиданной слитности искусства и жизни, выступают в привычных реалистических формах, которые, вообще говоря, не требуют от художника быть непосредственным участником изображаемых событий. Кажется неправдоподобным, что участник приходил к тому же творческому результату, что и свидетель. Но, по-видимому, так оно и есть: то особое, внутреннее, промеренное всей человеческой мерой знание, знание-поступок, знание, оплаченное куском жизни и с ней слившееся, в конце концов — голос самой жизни, проведенный через художника как ее инструмент, словом, то знание, которым обладает участник и не может обладать свидетель, реализовалось в системе изображения, где художник отстранен от натуры, рассматривает ее со стороны. В чем тут причина? Художник ли не умел выразить это свое знание, мы ли пока не способны улавливать его в произведениях?